Ларе-и-т`аэ - Элеонора Раткевич

Будь у Иргитера хоть одна минута, чтобы прийти в себя, трудно сказать, что бы он ответил эттармцу… но минуты у него не было, и он ничего не ответил – потому что не мог. Дар речи еще не вернулся к нему.

– Молчание – знак согласия, – коротко заметил Сейгден. – Переходим к следующему вопросу или объявляем перерыв?

– Перерыв, – быстро сказал Лерметт прежде, чем Иргитер закончит хватать ртом воздух и всетаки очнется. – На сегодня довольно.

Никто не возразил, и Илмерран, не тратя даром ни мгновения, выдернул из усталых рук Алани пергамент и поднес его Лерметту вместе с печатью – и с точно такой же быстротой Лерметт опустил печать в коробочку с краской, стоявшую посреди стола, и приложил к пергаменту. Сегодняшний совет был завершен – и завершен куда лучше, чем Лерметт мог надеяться поутру, когда измученным голосом твердил непонятно уже в который раз одни и те же доводы. Ай да Эттрейг! Ай да волк эттармский! Находчивость Сейгдена хотя и обрадовала Лерметта, но нимало не удивила – меньшего от суланского лиса нельзя было и ожидать – а вот Эттрейг… да и все остальные, если уж быть до конца честным перед собой…

Что ж, подумал Лерметт, не так я, выходит, и одинок на этом совете, как мне казалось… и почему, кстати, казалось?

Бал Орвье не понравился – да настолько, что он мысленно корил себя за тайную неприязнь, сам не понимая толком, что же ее могло вызвать. Бал как бал… и все же некая странность, неопределимая, но несомненная, мешает, как заноза в пятке – не потанцуешь, не улыбнешься легко и непринужденно, не преклонишь с изяществом колено перед хорошенькой девушкой… и не поймешь никак, сколько ни старайся, откуда берется это непонятное стеснение. На балу Орвье всегда чувствовал себя в своей стихии – а сейчас он ощущал неловкую принужденность в каждом своем движении.

Недавно Лерметт показал ему забавную игруголоволомку, которой его еще в детстве обучил Илмерран: рисуешь на листе бумаги вразброс лица, руки, ноги, тела, а потом складываешь лист определенным образом. Если все было проделано правильно, то и фигурки сложатся верно – а если нет, на листе возникнут пресмешные чудовища: голова человека на львином теле с рыбьим хвостом и коровьими ногами, курица с волчьей головой, собака с драконьим хвостом во лбу… Илмерран нередко принимал участие в забаве и както раз сделал для совсем еще юного найлисского принца лист, который можно было складывать двумя способами. При одном сложении все тела, головы и конечности соответствовали руг другу – зато при другом получался целый хоровод пляшущих чудищ. Листок этот Лерметт сохранил и аффральскому гостю показал. Орвье очень понравились смешные монстрики, которые крепко держались за руки, отплясывая нечто совсем уже несусветное. Зато теперь нарисованные чудища не казались ему смешными. Невесть почему он и сам казался себе таким же точно нелепым чудищем, вовлеченным в пляску себе подобных: на кого ни глянь, а голова не от того тела, руки не из тех плеч растут, а ноги так и вовсе ничему не соответствуют.

Надо признать, основания для подобного чувства у Орвье были. За свою жизнь он посетил множество балов и сам давал их немногим меньше. Он точно знал, как должно устраивать бал во вкусе любого из Восьми королевств, каким следует быть убранству зала и что за музыка приличествует таким празднествам. Он полагал, что знает в точности, каким окажется бал, заданный Иргитером в Мозаичных Покоях.

Он ошибся.

Конечно, убранства в аффральском вкусе Орвье увидеть не ожидал. Аффраль в Восьмерном союзе и вовсе на особицу стоит, и обычаи у нее особенные, не такие, как в других странах. Орвье давно понял, что их зачастую считают забавными, но его это не задевало. Что с того, что утонченные суланцы, посмеиваясь, именуют аффральскую пеструю пышность добродушной безвкусицей, а острые на язык уроженцы Найлисса – так и вовсе сорочьей свадьбой? Орвье все равно любил блеск золота и драгоценных камней, дерзкое веселье переливчатых шелков и причудливость узорной вышивки. В конце концов, даже безмозглый павлин, и тот щеголяет ярким нарядом – так разве человек хуже бессмысленной птицы? Так почему хороший вкус состоит в том, чтобы одеваться в цвет брюха дохлой лягушки – чтобы с павлином не перепутали? Ничего не скажешь, хорош тот человек, что только невзрачностью одежды от павлина и отличается! И почему занавеси и ковры не могут поспорить пестротой с цветущим лугом? Земля вправе украшать себя пышным пестрым убором – так почему стенке нельзя? Орвье любил буйство красок куда больше, чем полагал прежде. К собственному немалому удивлению, он даже тосковал по блистательному многоцветью Аффрали, несмотря на ошеломляющую красоту Найлисса. Ничего не поделаешь – в том же Риэрне он бы тосковал куда сильнее. А уж бал, заданный в полном соответствии со вкусами Риэрна…

Но в томто и дело, что бал Игритер задал не в риэрнском вкусе совершенно. И не в найлисском. Последнее Орвье как раз бы понял: убрав зал в найлисских традициях, Иргитер уважил бы хозяина дома. Да и трудновато устроить празднество по обычаям своей родины на чужбине: чегонибудь наверняка недостанет. Однако же нет – Иргитер словно бы задался целью показать, что Риэрн не терпит недостатка ни в чем, и расфрантил покои и придворных в пух и прах, будто желая поспорить в роскоши с самой Аффралью.

Результат оказался поистине чудовищным. Трудно имитировать утонченный вкус, не обладая им – но и подражать безвкусице не легче. На это особый талант нужен. Ни Иргитер, ни ктолибо из его придворных этим талантом не обладал. Зрелище получилось тягостное и нелепое. Ритмичные переломы четких линий, столь свойственные Риэрну, не принимали аффральской расцветки, предназначенной для линий округлых, извилистых и пышно ниспадающих. Яркие цвета казались не сочными и жизнерадостными, а крикливыми и плоскими; золота вокруг было не то слишком много, не то до смешного мало – Орвье никак не мог понять, следует ли вдвое убавить его количество или втрое прибавить. Определенным было только одно: Иргитер угрохал на этот бал сумасшедшую уйму денег, больше даже, чем это принято в Аффрали, где на пышность не скупятся – но Орвье все равно не мог отделаться от ощущения, что роскошь его окружает поддельная, ненастоящая, что все это дешевка, от которой так и разит нарочитостью. Пестрота убранства, столь милая его сердцу, была одновременно аляповатой и тусклой – сочетание, по мыслям Орвье, едва ли возможное.

Аффральский принц мысленно клял себя за свое предубеждение на все корки – но поделать с ним ничего не мог. Несмотря на все потуги Иргитера потрясти и обворожить своих гостей, бал Орвье не нравился. Орвье изо всех сил старался этого не показать. Он двигался, говорил и смеялся с безупречной любезностью, так непохожей на его всегдашнюю улыбчивую сердечность – но, право же, не надо быть семи пядей во лбу, чтобы подметить разницу!